Мне шесть лет. На дворе девяносто четвертый. Папа — инженер-ракетчик, переставший получать зарплату, мама беременна вторым ребенком. По телевизору рекламируют «Баунти», и я грущу, что никогда не узнаю, что такое райское наслаждение.
— Ммм… Баунти — райское наслаждение, — говорят счастливые люди в телевизоре.
Я стою, завороженно следя за ними.
Папа хватает меня за руку, тащит в коридор, резко говорит: «Обувайся». Пока он ведет меня к киоску, я реву в голос, объясняя, что мне не нужен никакой «баунти». В девяносто четвертом дети знали, что такое деньги. Мне страшно, что я съем этот «баунти» и мы все умрем от голода. Папа не слушает, он покупает этот батончик, трясущимися от ярости руками — на всю эту проклятую окружающую реальность — сует мне. Я перестаю плакать, потому что, как-никак, я все-таки узнаю сейчас, что это за райское наслаждение.
«Баунти» на вкус оказывается, как картон.
От голода, конечно, никто не умер.
Если вспоминать девяностые, то без эмоций — невозможно: это время, когда мы выживали и выжили. Мир пробовал нас на прочность, и оказалось, что мы прочнее. Мы выросли и оказалось парадоксальное: нам нравится, когда нас пробуют на прочность. Мы стремимся жить в комфорте, мы пытаемся, нам, честное слово, нравится, когда это получается, но на самом деле мы не очень-то это умеем. У нас в крови эта отрава, серебристый ихор, когда мир постоянно пробует тебя на прочность и нужно доказать, что ты сильнее. Мы и рады бы забыть девяностые, как страшный сон, но ребенок, искалеченный таким опытом, вряд ли научится жить с базовым доверием к миру.
Баунти — райское наслаждение.
Блестящие цветные лосины.
Вечеринка у Децла дома, пришли ребята со всего района.
На смерть Децла дети восьмидесятых отреагировали бурным отторжением, почти открытым неверием. Отреагировали так, словно им сказали: вот это твое дикое отрочество приняло облик человека живого и ушло в страну вечного лета.
Да нет же, говорим мы, дети восьмидесятых. Куда оно уйдет, отрочество, где я рос, как лопух на развалах страны. Куда оно уйдет, если оно всегда со мной, как пепел Клааса, стучит в мое сердце.
Алена Апина поет «Он уехал в ночь на ночной электричке».
Нам по тридцать-сорок лет. Мы не слушаем ни Алену Апину, ни Таню Буланову. Даже того же Децла никто не слушал, если бы не умер — не вспомнили. У половины из нас есть машины, не какие-то Жигули, а иномарки; это слово больше не употребляется, потому что больше не несет никаких коннотаций.
Время, которое пробовало нас на прочность, всегда где-то рядом, когда ты едешь прочь на ночной электричке.
Я вот с удивлением недавно узнала, что Татьяна Буланова заняла в 2018 году первое место в номинации «Шансон года». Тоже казалось, что она осталась где-то там, в девяностых, и больше никогда не появлялась на публике, осталась плавать в безвоздушном пузыре. Нет же, она смеет быть не приметой времени, а человеком, смеет продолжать петь после того, как закончилась ее эпоха.
Мы — менеджеры, маркетологи, пиарщики, журналисты, сеошники. У нас стабильная пахота каждый день, у нас средняя зарплата, но уровень жизни совсем не такой, на который мы могли замахнуться в своих мечтаниях в девяносто шестом году.
Мы с неприязнью вспоминаем девяностые — голодное, дикое время. И мы еще не дошли до того, чтобы признать: мы скучаем по ним. Скучаем, словно спрятали секретик, цветок да записку под стекло, зарыли в ржавой глине, да и забыли где. Не разрыть, не потрогать секретик, не полюбоваться. Время, навсегда оставившее в нас надлом, ушло.
Мы пока еще не признаем этого. Нам нужно немножко больше причин. Еще несколько раз тихо охнуть от смерти очередного кумира, поежиться от накатившего одиночества, с ностальгией накатить об ушедшем детстве или молодости.
Рано или поздно мы все признаем и честно скажем: да, мы скучаем по девяностым.
Сможем ли мы тогда признать, о чем именно скучаем? Или забудем? Сплетутся ли воедино Алена Апина и, «баунти» (райское наслаждение), и отец, белый от беспомощной злости, и прыжки через резинку во дворе?
Наш надлом не починится никогда.
Свежие комментарии